Сценарии военного вмешательства (интервенции) редко предусматривают образование и развитие личности. Когда такое вмешательство планируется, готовится и реализуется, его главной задачей является завоевание власти. Цели при этом могут быть различными: смена режима, военное господство, прекращение конфликта между двумя или более сражающимися сторонами (партиями), но чаще всего, это не имеет никакого отношения к государственному переустройству, предполагающему повышение культурного и образовательного уровня населения. Как имеющиеся исследования, так и мой собственный опыт пребывания на Балканах и в Афганистане показывают, что даже гуманитарная интервенция1, фокусируя силы на государственном устройстве и статусе, пренебрегает социальной, культурной, образовательной базой, необходимой для подобных усилий. Позвольте ограничить дальнейшие рассуждения недавним опытом посредничества в рамках гуманитарной миссии в Афганистане и Косово. (Такие войны, как в Ираке и Сирии, порождают похожие эффекты в образовании, хотя и более сложные.)
Рассмотрим изменения в обществе, произошедшие в результате насилия, изгнания, плохого управления, военной интервенции и нарастания разочарования в демократии на примере Афганистана, переживающего сегодня тяжелые времена. Боевые силы ISAF2 с начала 2015 г. сменила миссия под названием «Решительная поддержка» (Resolute Support)3 под руководством США при участии Германии. Афганское правительство обновляется во главе с новым президентом и премьер-министром. Страна оказалась перед лицом все более высокого уровня безработицы, снижением экономического роста, возрождением повстанческих сил, в частности талибов, и растущим разочарованием «доноров». Словом, перспективы непрерывного мирного развития, как и прежде, мрачны и неопределенны. Какие гуманитарные уроки афганский народ хочет из всего этого извлечь и что именно должно быть усвоено? Как молодежь ощущает себя в обществе, не знавшем мира на протяжении более трех поколений? Как объединяются формальное и информальное образование во времена, когда смена понятия о квалификации способностей и формировании личности никак не связывается с задачами предотвращения беспорядков?
1. Выживание в условиях интервенции как источник обучения и социализации. Прежде чем обсуждать поствоенные эффекты, посмотрим на ситуацию, в которой оказываются культура и образование в условиях войны и насилия. Ключевым вопросом в этом контексте является то, что мы наблюдаем новые специфические виды информального образования в период военной интервенции. Мне не раз приходилось сталкиваться с проблемами социализации и обучения в изменяющейся и сложной ситуации. И тут возникает много вопросов. Остановимся на двух. Первый: как именно обстоятельства военной агрессии способствуют (препятствуют) развитию и проявлению талантов, личностному созреванию? Второй вопрос касается возможностей постоянной интеграции усилий по выявлению и сохранению возможности обучения в более или менее упорядоченном образовательном процессе.
Война прерывает формальное образование, и само по себе это является уроком, который должны усвоить учащиеся и их учителя. Если взять 30 лет войны после массовых перемен 1970-х гг. (в Афганистане), мы окажемся перед лицом почти полного исчезновения формального образования для молодого поколения. Школы, опустевшие в силу перемещений и изгнания населения, грабежей, угроз, в конечном итоге были официально закрыты, а возможности для обучения сведены до минимума. Можно сказать, что образование как часть благополучного управления функционированием государства утрачивает свой формальный узаконенный формат, если он ранее и существовал для кого-то, кроме малочисленной городской элиты. Это не означает, что обучение исчезает вообще. Война как таковая учит поколения, и различные способы (техники) выживания в условиях насилия бросают вызов человеческим способностям как на стороне правящих сил, так и в противовес им. Мы понимаем, что данная ситуация является частью социальных перемен, условием и результатом которых становится образование.
Известно, что взросление в условиях войны и эмиграции оказывает разное влияние на формирование личности. Однако доподлинно неизвестно, какого рода изменения и значимые свойства порождают война и насилие на уровне индивидуальности и различных социальных групп. Так, западный опыт показывает, что войны помогают освободить женщин от гендерного неравенства, учат детей способам выживания, но у нас нет достаточно достоверного знания о том, какие новые способности и свойства характера при этом приобретаются. Мы знаем только, что смещаются все ценности и добродетели: сопереживание, любовь, дружба, доверие, равно как ненависть, подозрительность, пренебрежение. Война и насилие способствуют деонтологическим изменениям (смене этических представлений) людей в целом и их подструктур. Но не следует забывать, что относительно войны в целом остаются справедливыми слова, которые Питер Брюкнер4 сказал относительно взросления в условиях диктатуры: «Детство остается детством и в условиях несвободы». Вся его биография − наглядный пример этого утверждения [2]. Я беру понятие «политической психологии», описанное этим известным автором, в качестве примера новых способностей, которые могут быть приобретены в ситуации тоталитаризма, диктатуры или войны. Это приводит к стойкому убеждению: экстремальные условия формируют экстраординарные личностные характеристики, причем, как показывает опыт, они могут быть негативными и позитивными. Но в диапазоне появляющихся новых возможностей можно расценивать искусство выживания как проявление креативности. Но выживание, в свою очередь, становится условием для того, чтобы стать креативным. Вызовы, связанные с выживанием, не появляются как гром с ясного неба; они требуют от человека по меньшей мере некоторого предварительного понимания происходящего. Для этого должно быть необходимы просвещение, воспитание, некоторая мотивация, которая не сможет быть уничтожена экстремальными условиями.
Несмотря на то что экстремальные условия стимулируют или пробуждают определенные способности и добродетели, они не формируют их сами по себе. Молодые люди редко участвуют в военных действиях и, за редким исключением, не выживают без взрослого окружения, у которого они подспудно учатся. Существует тенденция подражания взрослым и родителям; справедливая относительно традиционных обществ (в отличие от современных западных концепций воспитания детей). Информальное (встроенное в жизнь – примеч. переводчика) образование широко, оно определено вертикальной иерархией возраста и статуса, где установленные порядки являются частью социализации подрастающих поколений. Эти два элемента, определенно, в меньшей степени влияют на творческие проявления, чем вышеупомянутые обстоятельства. Еще одно направление информального образования обусловлено смещением в ходе социализации, проходящей в экстремальных условиях, к религиозной, политической и идеологической индоктринации. Этот вид «вынужденного» обучения предназначен для укрепления детской воли и уверенности в правоте дела старейшин. Но в то же время он позволяет, минуя узкий догматизм традиционной индоктринации, порождать творческое сопротивление, как подробно описано в биографии П. Брукнера.
Социализация в условиях лишений подготавливает к подобным условиям лучше, чем намеренное их игнорирование (вы в безопасности, Бог позаботится о вас; если не Бог, то ваши родители или руководитель государства). Формальное и неформальное образование в обычных условиях должно допускать возможность появления в перспективе экстраординарных, экстремальных условий. Это своего рода профилактика, в отличие от позиции игнорирования и успокоенности. Необходимо попутно заметить: существуют словари и энциклопедии по технике выживания, т. е. справочники с практическими советами и моральными стимулами. В одном широко распространенном немецком издании Р. Нехберга читаем: «Не все оставшиеся в живых выживают. Это пособие может помочь вам лишь обмануть смерть. Оно может вызвать к жизни утраченные инстинкты и навыки. Оно может защитить вас от цивилизационной деградации. Оно даст вам силы пережить события, которые вы не могли и предположить. И оно должно придать вашей жизни мощную динамику, помочь достичь полноты существования» [3].
Цитата приведена по причине ее близости опыту ветеранов недавних войн, которые в постгероическую эпоху воспевают подвиг выживания. Конечно, это устаревшая позиция, отсылающая к психологии Конрада Лоренца и «вымышленному героизму» Эрнста Юнгера5. Подобное понимание выживания далеко от экзистенциального смысла вызовов, которые война и другие экстремальные ситуации предлагают людям, особенно детям. Я считаю, что «приключенческое» отношение неверно для детей и подростков, которые в ходе военных действий получат травмирующий и депрессивный опыт, но не обнаружат слишком много героизма в том, как они выживали, оттого что вряд ли будут думать о социальном восприятии и оценке своих усилий. Вероятно, могут быть исключения в лице детей-солдатов или малолетних террористов-смертников, но я не уверен, что имеющейся у меня информации достаточно, чтобы вдаваться в такие подробности.
2. Интервенция и развитие креативности. Вопрос в том, может ли и каким образом военная интервенция стимулировать или ограничивать креативность пострадавших от нее людей. Креативность сама по себе − поверхностное (расплывчатое) понятие. Интересно, что оно не упоминается в пособии Р. Нехберга. Я конкретизирую определение применительно к контексту статьи. Креативность − это противоположность пассивности и безразличию, вызванному конфликтами и опытом недавнего прошлого: страданиями, голодом, муками, потерей семьи и близких людей, пропажей имущества и т. д. Мы знаем это из ежедневных столкновений с последствиями войны и насилия. Но это только внешняя сторона. Люди теряют креативность как способность к творчеству, когда у них нет будущего. Креативность должна означать освобождение от статуса неучастия в общественной и политической жизни. Это утверждение требует существенного прорыва в теоретическом понимании, но может быть легко представлено в качестве одной из ключевых проблем для любых сил вмешательства. Большинство людей, кроме явной элиты, не имеют никаких мотивов и стремления изменять свою судьбу, если воспринимают участников вмешательства (интервентов) и их местных помощников как основных акторов, ответственных за социальную действительность.
Послевоенный и пост-конфликтный период нуждаются в том, чтобы стать временем компенсации, даже исцеления от травмирующего опыта усилий по выживанию. Не обязательно, что ситуация стремительно изменится после того, как экстремальные условия начнут переходить в фазу поствоенной нормализации. Но мы предполагаем, что определенный уровень интересов, воображения и креативности не исчезает с приходом безопасной и менее изменчивой ситуации. Безусловно, творчество и возможности нормального когнитивного и чувственного восприятия страдают от скрытых травм индивидуального и группового сознания. Но эти способности не исчезают навсегда, если травмы вылечиваются, и постепенно вновь устанавливается социальная стабильность.
Способно ли общество восполнить потерянные годы путем возрождения образования и создания стабильных условий? Да, это возможно, как известно из многочисленных примеров во всем мире: в обществе никогда не останавливается процесс реконструкции. Шрамы, раны, многие упущенные возможности остаются, но в целом есть стремление преодолеть тяжелые времена. Выжившее поколение станет также поколением учителей для послевоенной молодежи. Я знаю, что это звучит идеалистически, но это так. То, что мы можем наблюдать, это наличие среды, несовершенной в плане компенсационных возможностей. Все еще существуют голод, насилие, коррупция и вызванный войной дефицит социальных взаимодействий. Тем не менее компенсация, помимо прочего, выполняет функцию сопротивления продолжению страшного опыта. Это может не быть прогрессивным в политическом смысле, но обеспечивает прогресс социальных взаимодействий.
Однако подобные социальные проблемы не находятся в фокусе внимания организаторов интервенций, по крайней мере в начале вмешательства в государственное устройство. Это справедливо для многих войн и почти для всех военных вмешательств. Даже тех, которые имеют мандат миротворческих миссий или гуманитарные основания и проходят под знаком ответственности за защиту (Responsibility to Protect). Теоретически предлагается выбор. Либо мы ориентируемся на государство как актора, который будет определять структуру данного общества, либо само общество должно быть затронуто внешним вмешательством таким образом, чтобы у людей появились желание и способность реформировать свое государство. В действительности оба подхода дополняют друг друга. Но государственно ориентированная политика дает существенно иные результаты, нежели стратегии, в центре которых население и которые рассчитаны, в первую очередь, на социальные изменения, и в их числе развитие образования и поддержка проявлений креативности.
Целью военных гуманитарных вмешательств является завершение конфликта и восстановление государства, способного выступать в качестве партнера в рамках глобального объединения всех секторов общества. Это означает, что защита и безопасность являются высшим целевым приоритетом эффективного управления, при главенствующей роли Закона и обеспечении социального блага. Это означает не только то, что в управлении установлен приоритет защиты, но подразумевает, что аспект безопасности доминирует по всех областях управления, в частности в области права, коммуникации и прав человека, включая право на образование и творческое развитие. Но политические действия в рамках императива безопасности – не единственная потребность, и здесь есть свои риски. При секьютеризации6 вмешательства, как правило, не принимается во внимание, что дело касается жизненного мира людей, живущих в обстоятельствах, весьма далеких от нормальных.
Есть варианты вмешательства, которые навязывают новые институты и правила, тем самым создавая серию последующих конфликтов. Кроме этого, существуют традиции и ритуалы, которые попросту не могут более сохраняться. Есть также личные травмы и потери людей, разрушение социального порядка и стабильности на всех уровнях. В этом плане период постинтервенции может быть сопоставлен с послевоенной ситуацией. Помимо осуждения монополии насилия по отношению к законной власти (в основном это правительство, которое поддерживается организаторами интервенции), основной задачей вмешательства является преодоление эффектов тех насильственных конфликтов, которые стали причиной и оправданием вторжения в чужую страну. Возникает много последствий на всех уровнях: под угрозой находится суверенитет страны, нуждаются в обновлении конституция и законы, должно осуществиться разделение власти и т. п. (Есть соответствующие справочники, представляющие перечень того, что нужно для эффективного государственного устройства.)
Говоря о том, что в ходе интервенции интересами общества нередко пренебрегают, я имею в виду, что культурным основам социализации, коммуникации, урегулирования конфликтов, воспроизводства простейших аспектов, подразумевающих нормальную жизнь, уделяется слишком мало внимания. Лучшим примером может служить то, что образование и настрой студентов университетов − это те элементы, важность которых организаторы интервенции осознают слишком поздно. Во время участия в качестве члена Временной миссии ООН в Косово7 мои постоянные усилия включить вопросы образования в повестку мирных переговоров оказывались тщетными. В итоге согласование институциональных реформ становилось значительно сложнее, чем могло бы быть при участии в нем с момента первой договоренности о прекращении огня представителей образовательного сектора. Это утверждение справедливо и для других секторов культуры.
Между тем молодежь должна быть выделена в качестве важнейшего компонента изменения общества. В современном Афганистане свыше 50 % населения моложе 25 лет. Уровень рождаемости здесь один из самых высоких в мире. Но молодые люди реально не представляют, каким будет их будущее, даже если хотят, чтобы оно было ярким и достойным. Ключевой траекторией, конечно, является образование, под которым я имею в виду не только профессиональную подготовку. Мой вывод из опыта Косово и Афганистана: сделайте систему образования открытой, и творчество будет освобождено, разовьется само. Дух освобождения путем гуманитарной интервенции сольется с великой западной перспективой: карьера через образование.
Креативность не существует сама по себе. Молодые люди также нуждаются в соответствующей мотивации к творчеству, как и взрослое поколение. Им нужна среда, содержательно достаточно богатая, чтобы возникло желание бросить вызов действительности. И если такая среда недоступна, рождается желание набраться опыта своим путем, вместо того чтобы вписываться в существующие традиции жизни. Система образования − не единственная инстанция, способная обогатить среду. Социальные структуры, политические обстоятельства, лишения, насилие, травмы и т. д. являются составляющими контекста, который требует креативности и смены базовых моделей жизненного мира. Государство и правительство пытаются колонизировать жизненный мир (Ю. Хабермас) и не считают творчество фактором обогащения социального пространства, необходимым для политических перемен. Вместе с тем в ситуации недостаточного развития и доступности для населения системы формального образования внимание общества должно быть привлечено к обучающим и воспитывающим возможностям творчества, проявлений социальной и культурной активности, которые способны сыграть компенсационную и развивающую роль в поствоенный период.
3. Творчество в послевоенный период как источник культурного развития и социального обучения. По нашим наблюдениям, в послевоенном обществе и в странах, переживших вмешательство, складывается особая социальная структура. В случае интервенции мы даже говорим об особом типе общества (the societies of intervention) с новыми необратимыми социальными структурами [9]. Культура вмешательства имеет аналогии с культурным развитием в условиях оккупации. Любое культурное действие, происходящее в этих условиях, имеет некоторые качества, которые отсутствуют в нормальной жизни:
- Эстетическая и этическая составляющие искусства и интеллектуальной продукции всегда находятся в некоторой критической позиции по отношению к интервентам, даже если выглядят нейтральными. Следовательно, они являются вызовом для той культурной среды, в которой рождены.
- Существует определенная тенденция к адаптации элементов, заимствованных из культур интервентов; в то же время этот элемент мимезиса сопровождается тенденцией оспаривать любое сходство с культурной продукцией данных культур.
- Родные, «коренные» особенности часто намеренно привносятся для украшения артефактов чертами подлинности; при этом многие элементы местной культуры возникают из более ранних периодов, предшествующих внешнему вмешательству или доминированию (постколониальный комплекс).
- Обычно отсутствует критически настроенный слой публики, способный оценить качество и значимость нового творческого продукта (произведения).
Этот перечень, конечно, может быть расширен. И каждый пункт в нем − это своего рода, теоретический вызов.
Творчество не имеет социального значения, пока ограничивается сферой частной жизни. Истинный творческий процесс носит публичный характер. Он осознается социальным окружением и становится объектом критики и оценки. Большая часть интеллигенции и представители мира искусств, чья творческая жизнь пришлась на времена, предшествующие конфликту, склонны идеализировать прошлое. Для многих участников социополитических и социокультурных процессов не менее важно удостоверить актуальность новизны как продукта творческого процесса. Точнее, получить признание со стороны наблюдателей, авторитетов в данной сфере или представителей власти. Чаще всего по отношению к творчеству возникает вопрос: не противодействует ли оно, уподобляясь некоему политическому средству, религиозному, этическому, экономическому развитию? Далее: не оскорбительны ли творческие действия или объект искусства по отношению к святой церкви, законам шариата, традициям; или же не являются они просто чужими, странными, «не такими как…»?
Творчество людей, переживших интервенцию, в основе своей не отличается от творческих действий в других обществах, но вместе с тем его функции и признаки совсем иные. Как было сказано ранее, креативность зависит от достижимого будущего, определенного варианта будущего. Будущее в Афганистане означает преодоление более чем тридцатилетнего периода жестокого насилия, войны и переселений. В этот процесс преодоления ближайшего прошлого включена краткосрочная память, по крайней мере, двух, чаще трех поколений. Все они никогда не знали, что такое мир и что мир должен означать для них. Построение будущего предполагает наличие у молодежи представления о мирном обществе. Проще говоря, необходимо сформулировать ответ на вопрос: «Что я собираюсь делать, если хочу жить в мире?» Любые виды творчества в данном случае способны выполнять для молодежи функции «социального знания».
Анализируя различные сферы жизни, в которых сегодня представлены афганские спортсмены, ремесленники, художники, мы обнаруживаем некоторые моменты, которых следовало ожидать, в том числе эффект глобализации и влияния СМИ. Многие из происходящих культурных событий транслируются западными сетями для западной аудитории, которая шире, чем социум страны, пережившей интервенцию. В то же время новости распространяются в Афганистане, получая отклик местного населения. Для иллюстрации заглянем в перечень некоторых культурных мероприятий афганцев за период 2013–2014 гг. (поисковая система Google, доступ 22.01.15).
Ноябрь 2013. Афганские альпинисты карабкаются на горные вершины. Афганский Молодежный оркестр открывает финал конкурса «Звезда Афганистана»8.
Декабрь 2013. «Окровавленное сердце»… художественная выставка в Кабуле9. Художник стекла, ремесленник из Херата. Футбольный матч высшей лиги девушек в Кабуле10.
Январь 2014. В Кабуле открыт пятидневный кинофестиваль. Скачок в новое поколение афганского кино11.
Судя по информации в СМИ, «в прошлом году, афганские музыканты и режиссеры получили множество международных наград, в том числе номинацию на Оскар (“Мальчики Бузкаши”), лучший киносценарий на Sundance Film Festival (“Wajma”) и премию Грэмми за музыку (“Эхо любви” Омара Акрама). В 2013 году… увеличилось число художественных и фотовыставок по всему Афганистану, в том числе культурных и художественных мероприятий в восточных провинциях. “Изучение интеллектуальных и культурных событий показало, что афганское общество, особенно молодежь, больше заинтересовано в вопросах культуры, чем в прошлые года” < …> интерес, который проявляет новое поколение афганцев к художественным выставкам, является отражением новых реалий и преобразований в Афганистане12».
Люди ходят на лыжах и играют в футбол везде. Но когда здесь дети или молодежь играют в футбол и организуют турниры, в этом есть черты будущего и нормализации жизни, возникшие недавно. Заголовок «Мужчины и женщины катаются на лыжах...» может или не может провоцировать немедленную реакцию со стороны религиозных фанатиков. Любое национальное ремесло включает элемент потенциального туризма и рынка. (Правда, рыночного стимула может не хватить: в Афганистане нет устойчивого рынка, хотя сохранилась память о рынках, существовавших в центрах больших городов до 1976 г., начала насилия). Итак, несмотря на возможные противоречия, в любом проявлении творчества виден потенциал культурного и социального развития и обучения способам новой жизни.
В рамках «культуры вмешательства» (the culture of intervention) порой именно занятия искусством и спортом становятся частью возрождения местной культуры, погребенной под обломками десятилетий насилия и забвения. Другая часть импортируется репатриантами и интервентами. Обе группы могут или не могут приспособить свои концепции к тому, что считают уместным в настоящее время для гиперструктурированной культуры Афганистана. Мне хотелось бы обсудить области, где общественная адаптация (приспособление общества) к «импортированным» видам деятельности приобретает характер инновационных и творческих актов. Исследование различных форм мимезиса и роли подавленных или вновь изобретенных (иногда искаженных) традиций необходимо не только для участников интервенции и западных ученых, но и для самих афганцев, страдающих от почти полностью утраченного осознания своего прошлого и истории. Это горькое утверждение справедливо в отношении понимания и критики существующих социальных структур, а также возможностей социальных изменений (Фото 1. Афганские дети-сироты слушают народную музыку, Фото 2. Встреча писателей и местных старейшин в одной из провинций Афганистана13).
Многие официальные наблюдатели, подобно мне, были удивлены, когда поняли, насколько интенсивным является стремление к образованию у множества людей, переживших вторжение. Одной из причин является то, что большинство интервенций происходит в странах, где авторитарная система подавила всякое социальное обновление с помощью образования: касается ли это большинства людей или незначительного меньшинства. Я принадлежу к немногим счастливцам, которые помогли сместить акцент удивления по поводу этого факта в сторону политических действий. Помимо законодательных мер, определенные усилия были сосредоточены на создании социального пространства. В Косово результатом этого стал «Республиканский Клуб»; с помощью небольших субсидий немецкого НКО мы создали место, где выражение творческой мысли и критика не были стеснены условностями или традициями. Очень скоро это привлекло общественное внимание как в плане одобрения, так и оппозиционных проявлений.
Еще один компонент − это желание перемен, потребность обрести все возможности, которые проистекают из новой свободы. Специфический толчок для творчества приходит, когда пространства для этих свобод (мастер-классы, спортивные площадки, выставки, публичные концерты и фестивали, кино и литературные события) в жизни молодежи множатся. Получаемый при этом результат далек от простого копирования. Адаптация дополняется критическим и инновационным духом поколения, которое хочет проверить свою способность изобретать и создавать будущее. С другой стороны, существует оппозиция: люди, которые не хотят менять существующие господствующие отношения, или те, кто соотносят лучшую жизнь с прошлым – боятся такого будущего.
Возникает вопрос, могут ли утраченные позиции в образовании быть компенсированы после стольких лет войны. Приведенные мной примеры дают некоторые ориентиры для ответа. Образование и обучение должны быть представлены на всех круглых столах, где принимаются решения для будущего руководства страной, подвергшейся интервенции. Не только наверху, но на всех уровнях системы. Важно, чтобы наличие вопросов образования в повестке дня предотвратило возможность возврата жизни простых людей к атмосфере фатализма и переживания регрессивного статуса войны и насилия из-за недостатка соответствующих возможностей.
Участники гуманитарного вмешательства и проводники иностранной культурной политики (межправительственные организации, наблюдательные советы, некоторые неправительственные организации) могут оказывать поддержку творческим движениям без доминирования добровольно-принудительного неоколониального отношения, предъявляющего собственную продукцию в качестве образца. Есть необходимость в культурном обмене между участниками гуманитарного вмешательства. Импортирование выставок, спектаклей, семинаров художников, спонсируемых в ходе гуманитарного вмешательства, может дать к этому некоторые импульсы, но редко предполагает критичность восприятия, осуществляемого без риска для носителей местной культуры. Когда афганские деятели культуры приходят в страны своих интервентов, реализуя собственные потребности в свободе, новизне и экспериментальном выражении, это часто встречается там с чувством снисходительной усталости, переходящей в политическое сочувствие. Но, в любом случае, подобный опыт будет полезен по их возвращении и при организации будущих гуманитарных интервенций.
Список литературы
- Bonacker, Thorsten/Free, Jan H./Zürcher, Christoph/Daxner, Michael (Eds.) 2010. Interventionskultur: Zur Soziologie von Interventionsgesellschaften, Wiesbaden.
- Brückner P. Das Abseits als sicherer Ort, Berlin. 1980.
- Nehberg, Rüdiger. Survival-Lexikon, München. 2000.
